Неточные совпадения
— Да, я пишу вторую
часть Двух Начал, — сказал Голенищев, вспыхнув от удовольствия при этом
вопросе, — то есть, чтобы быть точным, я не пишу еще, но подготовляю, собираю материалы. Она будет гораздо обширнее и захватит почти все
вопросы. У нас, в России, не хотят понять, что мы наследники Византии, — начал он длинное, горячее объяснение.
Первое время женитьба, новые радости и обязанности, узнанные им, совершенно заглушили эти мысли; но в последнее время, после родов жены, когда он жил в Москве без дела, Левину всё
чаще и
чаще, настоятельнее и настоятельнее стал представляться требовавший разрешения
вопрос.
Вронский в эти три месяца, которые он провел с Анной за границей, сходясь с новыми людьми, всегда задавал себе
вопрос о том, как это новое лицо посмотрит на его отношения к Анне, и большею
частью встречал в мужчинах какое должно понимание. Но если б его спросили и спросили тех, которые понимали «как должно», в чем состояло это понимание, и он и они были бы в большом затруднении.
Левин встречал в журналах статьи, о которых шла речь, и читал их, интересуясь ими, как развитием знакомых ему, как естественнику по университету, основ естествознания, но никогда не сближал этих научных выводов о происхождении человека как животного, о рефлексах, о биологии и социологии, с теми
вопросами о значении жизни и смерти для себя самого, которые в последнее время
чаще и
чаще приходили ему на ум.
Стремительность же вперед была такова, что при каждом движении обозначались из-под платья формы колен и верхней
части ноги, и невольно представлялся
вопрос о том, где сзади, в этой подстроенной колеблющейся горе, действительно кончается ее настоящее, маленькое и стройное, столь обнаженное сверху и столь спрятанное сзади и внизу тело.
Когда дорога понеслась узким оврагом в
чащу огромного заглохнувшего леса и он увидел вверху, внизу, над собой и под собой трехсотлетние дубы, трем человекам в обхват, вперемежку с пихтой, вязом и осокором, перераставшим вершину тополя, и когда на
вопрос: «Чей лес?» — ему сказали: «Тентетникова»; когда, выбравшись из леса, понеслась дорога лугами, мимо осиновых рощ, молодых и старых ив и лоз, в виду тянувшихся вдали возвышений, и перелетела мостами в разных местах одну и ту же реку, оставляя ее то вправо, то влево от себя, и когда на
вопрос: «Чьи луга и поемные места?» — отвечали ему: «Тентетникова»; когда поднялась потом дорога на гору и пошла по ровной возвышенности с одной стороны мимо неснятых хлебов: пшеницы, ржи и ячменя, с другой же стороны мимо всех прежде проеханных им мест, которые все вдруг показались в картинном отдалении, и когда, постепенно темнея, входила и вошла потом дорога под тень широких развилистых дерев, разместившихся врассыпку по зеленому ковру до самой деревни, и замелькали кирченые избы мужиков и крытые красными крышами господские строения; когда пылко забившееся сердце и без
вопроса знало, куды приехало, — ощущенья, непрестанно накоплявшиеся, исторгнулись наконец почти такими словами: «Ну, не дурак ли я был доселе?
Херувимов это по
части женского
вопроса готовит; я перевожу; растянет он эти два с половиной листа листов на шесть, присочиним пышнейшее заглавие в полстраницы и пустим по полтиннику.
Петр Петрович очень смеялся. Он уже кончил считать и припрятал деньги. Впрочем,
часть их зачем-то все еще оставалась на столе. Этот «
вопрос о помойных ямах» служил уже несколько раз, несмотря на всю свою пошлость, поводом к разрыву и несогласию между Петром Петровичем и молодым его другом. Вся глупость состояла в том, что Андрей Семенович действительно сердился. Лужин же отводил на этом душу, а в настоящую минуту ему особенно хотелось позлить Лебезятникова.
Он видел, что «общественное движение» возрастает; люди как будто готовились к парадному смотру, ждали, что скоро чей-то зычный голос позовет их на Красную площадь к монументу бронзовых героев Минина, Пожарского, позовет и с Лобного места грозно спросит всех о символе веры. Все горячее спорили, все
чаще ставился
вопрос...
«Дураки ставят
вопросы чаще, чем пытливые люди».
Но — чего я жалею?» — вдруг спросил он себя, оттолкнув эти мысли, продуманные не один десяток раз, — и вспомнил, что с той высоты, на которой он привык видеть себя, он, за последнее время все
чаще, невольно сползает к этому
вопросу.
Он остановился над
вопросом: во скольких
частях? «Один том — это не роман, а повесть, — думал он. — В двух или трех: в трех — пожалуй, года три пропишешь! Нет, — довольно — двух!» И он написал: «Роман в двух
частях».
Оппер-баниос Ойе-Саброски захохотал,
частью от удовольствия,
частью от глупости, опять увидя всех нас. Кичибе по-прежнему приседал, кряхтел и заливался истерическим смехом, передавая нам просьбу нагасакского губернатора не подъезжать на шлюпках к батареям. Он также, на
вопрос наш, не имеет ли губернатор объявить нам чего-нибудь от своего начальства, сказал, что «из Едо… ответа… nicht erhalten, не получено».
Но кроме того, что нравственные
вопросы он решал по-своему, он решал по-своему и большую
часть практических
вопросов. У него на все практические дела были свои теории: были правила, сколько надо часов работать, сколько отдыхать, как питаться, как одеваться, как топить печи, как освещаться.
Он стеснялся задавать
вопросы, чтобы не обнаружить перед рабочими своего полного неведения по
части заводского дела.
Она до последней крайности обостряет все
вопросы, связанные с империалистической и колониальной политикой, с отношениями европейских государств к другим
частям света, к Азии и Африке.
— К чему же тут вмешивать решение по достоинству? Этот
вопрос всего
чаще решается в сердцах людей совсем не на основании достоинств, а по другим причинам, гораздо более натуральным. А насчет права, так кто же не имеет права желать?
И вот, однажды после обеда, Вера Павловна сидела в своей комнате, шила и думала, и думала очень спокойно, и думала вовсе не о том, а так, об разной разности и по хозяйству, и по мастерской, и по своим урокам, и постепенно, постепенно мысли склонялись к тому, о чем, неизвестно почему, все
чаще и
чаще ей думалось; явились воспоминания,
вопросы мелкие, немногие, росли, умножались, и вот они тысячами роятся в ее мыслях, и все растут, растут, и все сливаются в один
вопрос, форма которого все проясняется: что ж это такое со мною? о чем я думаю, что я чувствую?
Прежде всякого вызова, более года тому назад, положено было запрещение на мое именье, отобраны деловые бумаги, находившиеся в частных руках, наконец, захвачены деньги, 10000 фp., высланные мне из Москвы. Такие строгие и чрезвычайные меры против меня показывают, что я не только в чем-то обвиняем, но что, прежде всякого
вопроса, всякого суда, признан виновным и наказан — лишением
части моих средств.
Когда я писал эту
часть «Былого и дум», у меня не было нашей прежней переписки. Я ее получил в 1856 году. Мне пришлось, перечитывая ее, поправить два-три места — не больше. Память тут мне не изменила. Хотелось бы мне приложить несколько писем NataLie — и с тем вместе какой-то страх останавливает меня, и я не решил
вопрос, следует ли еще дальше разоблачать жизнь, и не встретят ли строки, дорогие мне, холодную улыбку?
В большей
части социальных сочинений важны не идеалы, которые почти всегда или недосягаемы в настоящем, или сводятся на какое-нибудь одностороннее решение, а то, что, достигая до них, становится
вопросом.
Редактор иностранной
части «Morning Star'a» узнал меня. Начались
вопросы о том, как я нашел Гарибальди, о его здоровье. Поговоривши несколько минут с ним, я ушел в smoking-room. [курительную комнату (англ.).] Там сидели за пель-элем и трубками мой белокурый моряк и его черномазый теолог.
Разбираемая книга служила ему по большей
части материальной точкой отправления, на полдороге он бросал ее и впивался в какой-нибудь
вопрос.
«Комедии» — любимое развлечение Струнникова, ради которого, собственно говоря, он и прикармливает Корнеича. Собеседники удаляются в кабинет; Федор Васильич усаживается в покойное кресло; Корнеич становится против него в позитуру. Обязанность его заключается в том, чтоб отвечать на
вопросы, предлагаемые гостеприимным хозяином. Собеседования эти повторяются изо дня в день в одних и тех же формах, с одним и тем же содержанием, но незаметно, чтобы
частое их повторение прискучило участникам.
Повторяю: так долгое время думал я, вслед за общепризнанным мнением о привилегиях детского возраста. Но чем больше я углублялся в детский
вопрос, чем
чаще припоминалось мне мое личное прошлое и прошлое моей семьи, тем больше раскрывалась передо мною фальшь моих воззрений.
Бóльшая
часть интеллигенции интересовалась другими
вопросами, имела другое миросозерцание.
И — замечательное явление, которое, наверное, помнят мои товарищи: сотни полторы человек, только что выйдя из церкви, зная, что этот
вопрос им будет предложен одному за другим, по большей
части не могли вспомнить ни евангелия, ни апостола.
Чаще всего выступал с
вопросами Гаврило Жданов, мой приятель, красивый малоросс, с простодушными глазами навыкате и курчавыми, иссиня — черными кудрями.
Но все же Жданов был до известной степени «церковник», участвовал в хоре, и протоиерей относился к нему хорошо. Поэтому
чаще всего задача предлагать «недоуменные
вопросы» выпадала на его долю.
Но это было мгновение… Я встретился с его взглядом из-под епитрахили. В нем не было ничего, кроме внимательной настороженности духовного «начальника»… Я отвечал формально на его
вопросы, но мое волнение при этих кратких ответах его озадачивало. Он тщательно перебрал весь перечень грехов. Я отвечал по большей
части отрицанием: «грехов» оказывалось очень мало, и он решил, что волнение мое объясняется душевным потрясением от благоговения к таинству…
И, наконец, Чаадаев высказывает мысль, которая будет основной для всех наших течений XIX в.: «У меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую
часть проблем социального порядка, завершить большую
часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие
вопросы, какие занимают человечество».
Русская философия истории должна была прежде всего решить
вопрос о смысле и значении реформы Петра, разрезавшей русскую историю как бы на две
части.
Отдельные
части этой книги писались в разное время и отрывками печатались в «
Вопросах философии и психологии».
Из ответов на этот
вопрос я хотел выяснить, какая
часть населения не в состоянии обойтись без матерьяльной поддержки от казны, или, другими словами, кто кормит колонию: она сама себя или казна?
Между тем комиссия, с Власовым и Мицулем во главе, решавшая
вопрос о пригодности Сахалина для штрафной сельскохозяйственной колонии, нашла, что в средней
части острова земли, которую можно привести в культурное состояние, «должно быть гораздо больше, чем 200 тысяч десятин», а в южной
части количество такой земли «простирается до 220 тысяч».]
Минутами бывал весел, но
чаще задумывался, сам, впрочем, не зная о чем именно; вдруг начинал о чем-то рассказывать, — о Епанчиных, о князе, о Лебедеве, — и вдруг обрывал и переставал совсем говорить, а на дальнейшие
вопросы отвечал только тупою улыбкой, впрочем, даже и не замечая, что его спрашивают, а он улыбается.
Кой-как все это тут же уладили, копошась среди отрывистых
вопросов: что? как? где? и пр.;
вопросы большею
частью не ожидали ответов; наконец, помаленьку прибрались; подали нам кофе; мы уселись с трубками.
Я заметил, что подобные сомнения и все эти щекотливые
вопросы приходили к нему всего
чаще в сумерки (так памятны мне все подробности и все то золотое время!). В сумерки наш старик всегда становился как-то особенно нервен, впечатлителен и мнителен. Мы с Наташей уж знали это и заранее посмеивались.
Увы! мы стараемся устроиться как лучше, мы враждуем друг с другом по
вопросу о переименовании земских судов в полицейские управления, а в конце концов все-таки убеждаемся, что даже передача следственной
части от становых приставов к судебным следователям (мера сама по себе очень полезная) не избавляет нас от тупого чувства недовольства, которое и после учреждения судебных следователей, по-прежнему, продолжает окрашивать все наши поступки, все житейские отношения наши.
Ко всем прочим
частям он готовился неуклонно и каждую ночь, ложась спать, разрешал, хотя кратко, по одному государственному
вопросу.
Вопрос:Есть ли необходимость, при управлении известною
частью, знать составные
части ее механизма и действие сих последних?
Я представляю себе, что я начальник (опять-таки, как русский Гамбетта, я не могу представить себе, чтоб у какого бы то ни было
вопроса не имелось подлежащего начальника) и что несколько десятков женщин являются утруждать меня по
части улучшения женского быта.
— И прекрасно, что ты не препятствуешь; мы примем это к сведению. Но
вопрос не в этом одном. Ему необходимо существовать в течение пяти лет академического курса, и ежели он, ради насущного труда, должен будет уделять добрую
часть времени постороннему труду, то это несомненно повредит его учебным занятиям… ты понимаешь меня?
Признаюсь, в эту минуту я готов был разорвать эту женщину на
части! Вместо того чтобы честно ответить на
вопросы, она отделывается какими-то общими фразами! Однако я сдержался.
Генерал воспользовался этим случаем и, выровняв своего скакуна с английской охотничьей лошадью набоба, принялся отчитывать ему по
части тех проклятых экономических
вопросов, которые никогда не выходили из генеральской головы.
Все
чаще слышала она от простых людей когда-то пугавшие ее слова: бунт, социалисты, политика; их произносили насмешливо, но за насмешкой неумело прятался пытливый
вопрос; со злобой — и за нею звучал страх; задумчиво — с надеждой и угрозой.
Вопрос первый.Воссияет ли Бурбон на престоле предков или не воссияет? Ежели воссияет, то будет ли поступлено с Греви и Гамбеттой по всей строгости законов или, напротив, им будет объявлена благодарность за найденный во всех
частях управления образцовый порядок? Буде же невоссияет, то неужели тем только дело и кончится, что не воссияет?
— Да как вам сказать! вот пять месяцев живем в Париже, с утра до ночи только этим
вопросом и заняты, а между тем и десятой
части еще не высмотрели.
— Да, почти, — отвечал Белавин, — но дело в том, — продолжал он, — что эмансипация прав женских потому выдвинула этот
вопрос на такой видный план, что по большей
части мы обыкновенно, как Пилаты, умываем руки, уж бывши много виноватыми.
Обе дамы имели весьма слабое понятие о нашей пространной и отдаленной родине; г-жа Розелли, или, как ее
чаще звали, фрау Леноре, даже повергла Санина в изумление
вопросом: существует ли еще знаменитый, построенный в прошлом столетии, ледяной дом в Петербурге, о котором она недавно прочла такую любопытную статью в одной из книг ее покойного мужа: «Bellezze delle arti»?